Неточные совпадения
Софья. Подумай же, как несчастно мое состояние! Я не могла и на это глупое предложение отвечать решительно. Чтоб избавиться от их грубости, чтоб иметь некоторую
свободу, принуждена была я скрыть мое
чувство.
— Ну вот ей-Богу, — улыбаясь сказал Левин, — что не могу найти в своей душе этого
чувства сожаления о своей
свободе!
— Нет, я бы чувствовал хотя немного, что, кроме своего
чувства (он не хотел сказать при нем — любви)… и счастия, всё-таки жаль потерять
свободу… Напротив, я этой-то потере
свободы и рад.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это
чувство сожаления о своей
свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «
Свобода? Зачем
свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой
свободы, — вот это счастье!»
О, тут мы при случае и нравственное
чувство наше придавим;
свободу, спокойствие, даже совесть, все, все на толкучий рынок снесем.
— Полно, папаша, полно, сделай одолжение! — Аркадий ласково улыбнулся. «В чем извиняется!» — подумал он про себя, и
чувство снисходительной нежности к доброму и мягкому отцу, смешанное с ощущением какого-то тайного превосходства, наполнило его душу. — Перестань, пожалуйста, — повторил он еще раз, невольно наслаждаясь сознанием собственной развитости и
свободы.
«Нет. Конечно — нет. Но казалось, что она — человек другого мира, обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни, как у всех. У всех книжников, лишенных
чувства веры, не охраняющих ничего, кроме права на
свободу слова, мысли. Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту
свободу… эту анархию мышления».
— Да, — сказала она, — но Толстой грубее. В нем много взятого от разума же, из мутного источника. И мне кажется, что ему органически враждебно
чувство внутренней
свободы. Анархизм Толстого — легенда, анархизм приписывается к числу его достоинств щедростью поклонников.
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то, давала слишком широкую
свободу чувству заботы о ближних, Вера Петровна говорила в нос, охлаждающим тоном...
Но и за эту статью все-таки его устранили из университета, с той поры, имея чин «пострадавшего за
свободу», он жил уже не пытаясь изменять течение истории, был самодоволен, болтлив и, предпочитая всем напиткам красное вино, пил, как все на Руси, не соблюдая
чувства меры.
«Я не мало встречал болтунов, иногда они возбуждали у меня
чувство, близкое зависти. Чему я завидовал? Уменью связывать все противоречия мысли в одну цепь, освещать их каким-то одним своим огоньком. В сущности, это насилие над
свободой мысли и зависть к насилию — глупа. Но этот…» — Самгин был неприятно удивлен своим открытием, но чем больше думал о Тагильском, тем более убеждался, что сын трактирщика приятен ему. «Чем? Интеллигент в первом поколении? Любовью к противоречиям? Злостью? Нет. Это — не то».
Андрей не налагал педантических оков на
чувства и даже давал законную
свободу, стараясь только не терять «почвы из-под ног», задумчивым мечтам, хотя, отрезвляясь от них, по немецкой своей натуре или по чему-нибудь другому, не мог удержаться от вывода и выносил какую-нибудь жизненную заметку.
— Я уж сказала однажды, отчего: чтоб не испортить дружбы. Равенства не будет, друзья связаны будут не
чувством, а одолжением, оно вмешается — и один станет выше, другой ниже: где же
свобода?
Боже мой! что оно делает с человеком? как облегчит от всякой нравственной и физической тягости! точно снимет ношу с плеч и с головы, даст
свободу дыханию,
чувству, мысли…
Нельзя без волнения читать эти строки: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа…» «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…» «И долго буду тем любезен я народу, что
чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я
Свободу и милость к падшим призывал».
Уединение,
свобода и чтение рано в них развивают
чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам.
В лице Грановского московское общество приветствовало рвущуюся к
свободе мысль Запада, мысль умственной независимости и борьбы за нее. В лице славянофилов оно протестовало против оскорбленного
чувства народности бироновским высокомерием петербургского правительства.
Но вместе с этим
чувством вступления в зону бóльшей
свободы у меня было
чувство тоски расставания на неопределенное время со своей родиной.
Думаю, что мучительный религиозный путь связан не только с моими внутренними противоречиями, но и с острым
чувством зла и безмерностью моей любви к
свободе.
В последнее время я опять остро чувствую два начала в себе: с одной стороны, аристократическое начало, аристократическое понимание личности и творческой
свободы; с другой стороны, сильное
чувство исторической судьбы, не допускающее возврата назад, и социалистические симпатии, вытекающие из религиозного источника.
Чернышевский свято прав и человечен в своей проповеди
свободы человеческих
чувств и в своей борьбе против власти ревности в человеческих отношениях.
Если от Мережковского меня отталкивала двойственность, переходящая в двусмысленность, отсутствие волевого выбора, злоупотребление литературными схемами, то от Флоренского отталкивал его магизм, первоощущение заколдованности мира, вызывающее не восстание, а пассивное мление, отсутствие темы о
свободе, слабое
чувство Христа, его стилизация и упадочность, которую он ввел в русскую религиозную философию.
Это было
чувство удушья, отсутствия воздуха,
свободы дыхания.
А через час выбежал оттуда, охваченный новым
чувством облегчения,
свободы, счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету, о котором, в сущности, не имел понятия, — теперь уже не помню. Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к матери, радостно обнял ее и, швырнув ненужные книги, побежал за город.
Это бы очень хорошо рекомендовало мое юное сердце и давало бы естественный повод для эффектных картин: в глухом городе неиспорченное детское
чувство несется навстречу доброму царю и народной
свободе…
Если брать православие не в его официальной, казенной, извращенной форме, то в нем больше
свободы, больше
чувства братства людей, больше доброты, больше истинного смирения, меньше властолюбия, чем в христианстве западном.
Мы видели это уже по его отношению к любви, требованию искренности и
свободы чувств.
Проповедь
свободы любви есть проповедь искренности
чувства и ценности любви как единственного оправдания отношений между мужчиной и женщиной.
Чернышевский восстает против всякого социального насилия над человеческими
чувствами, он движется любовью к
свободе, уважением к
свободе и искренности
чувства.
Русские же, менее чувственные по природе, представляют себе совсем иное — ценность
чувства, не зависящего от социального закона,
свободу и правдивость.
Вселенское
чувство церкви, восприятие церкви изнутри должно вести к хомяковскому пониманию
свободы в церкви.
В эти трудные минуты судьба церкви зависит не от внешних вещей, не от принудительных охранений, не от государственных вмешательств, не от политических переворотов, не от общественных реформ, а от напряженного мистического
чувства церкви верных, от мистической
свободы прежде всего.
Сознательный переход от отвлеченной философии самодовлеющего рассудка к конкретной философии целостной жизни духа, не философии
чувства, а философии органического духа, раскрывает возможность положительного решения проблем реальности,
свободы, личности.
Загрубелые все
чувства рабов, и благим
свободы мановением в движение не приходящие, тем укрепят и усовершенствуют внутреннее чувствование.
Тот же критик решил (очень энергически), что в драме «Не так живи, как хочется» Островский проповедует, будто «полная покорность воле старших, слепая вера в справедливость исстари предписанного закона и совершенное отречение от человеческой
свободы, от всякого притязания на право заявить свои человеческие
чувства гораздо лучше, чем самая мысль,
чувство и свободная воля человека».
Все зло происходит в семье оттого, что Русаков, боясь дать дочери
свободу мнения и право распоряжаться своими поступками, стесняет ее мысль и
чувство и делает из нее вечно несовершеннолетнюю, почти слабоумную девочку.
— Ну, покорно благодарю за такую
свободу. Если я поберегу немножко чужие
чувства, еще не произойдет никакого зла.
— Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых людей, защищая свою пагубную власть над народом, бьет, душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни — подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний — отвратительной болезнью рабов, которым дана
свобода проявлять всю силу рабьих
чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось знакомое
чувство невесомости, пустоты и
свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Там, где эти свойства отсутствуют, где
чувство собственного достоинства заменяется оскорбительным и в сущности довольно глупым самомнением, где шовинизм является обнаженным, без всякой примеси энтузиазма, где не горят сердца ни любовью, ни ненавистью, а воспламеняются только подозрительностью к соседу, где нет ни истинной приветливости, ни искренней веселости, а есть только желание похвастаться и расчет на тринкгельд, [чаевые] — там, говорю я, не может быть и большого хода
свободе.
Ты думаешь о наслаждениях мысли,
чувства и вкуса, о
свободе, об искусстве, об литературе, а он свое твердит: жрать!
Предоставь ей
свободу действий в ее сфере, но пусть за каждым ее движением, вздохом, поступком наблюдает твой проницательный ум, чтоб каждое мгновенное волнение, вспышка, зародыш
чувства всегда и всюду встречали снаружи равнодушный, но недремлющий глаз мужа.
Сознание
свободы и то весеннее
чувство ожидания чего-то, про которое я говорил уже, до такой степени взволновали меня, что я решительно не мог совладеть с самим собою и приготавливался к экзамену очень плохо.
Нам дана воля, которая слагается из разума и
чувства, и этими двумя орудиями должна ограничиваться наша
свобода.
Как только, отдавшись одному стремлению, он начинал чуять приближение труда и борьбы, мелочной борьбы с жизнию, он инстинктивно торопился оторваться от
чувства или дела и восстановить свою
свободу.
— Ах вы, — говорит, — чухонцы этакие: и вы смеете романтиков не уважать? Какие такие у вас гражданские
чувства? Откуда вам
свобода возьмется? Да вам и вольности ваши дворянские Дмитрий Васильевич Волков писал, запертый на замок вместе с датским кобелем, а вам это любо? Ну, так вот за то же вам кукиш будет под нос из всех этих вольностей: людишек у вас, это, отобрали… Что, ведь отобрали?
Тут я что-то возразил, что тогда был век романтизма и поэзии, и были и писатели такого характера, а нынче век гражданских
чувств и
свободы…
— Нет, нет, зачем же? — подхватил он торопливо, в порыве благодарных и великодушных
чувств, — я не эгоист, зачем стеснять
свободу… когда я знаю, что твое сердце…
Под тяжелой рукою бездушной Кабанихи нет простора ее светлым видениям, как нет
свободы ее
чувствам.
К Борису влечет ее не одно то, что он ей нравится, что он и с виду и по речам не похож на остальных, окружающих ее; к нему влечет ее и потребность любви, не нашедшая себе отзыва в муже, и оскорбленное
чувство жены и женщины, и смертельная тоска ее однообразной жизни, и желание воли, простора, горячей, беззапретной
свободы.